Глава X III

Баббаланья пытается раскрыть тайну

Это был персонаж, подобный Великому Моголу, несравненный Алиасур, сверхчеловек; если тот же самый Хивохити, имя которого гремело среди гор как разрывы грома, был замечен лицом к лицу на приёме у ничтожества, бородатого старого отшельника или, в лучшем случае, некоего сомнительного чародея.

Удивление Иуми в тот момент было столь велико, что он не смог не выразить его в словах.

После чего Баббаланья рассудил так:

– Добрый Иуми, не изумляйся, что Хивохити до сих пор находится позади твоей предыдущей концепции. Тени вещей больше, чем сами вещи; и чем больше увеличена тень, тем больше отличается она от того, кто её отбрасывает.

– Но теперь, когда я знаю, каков Хивохити, – сказал Иуми, – мне очень хочется снова его подольше созерцать.

Но Мохи уверил его, что это исключено, поскольку Понтифик всегда вёл себя в отношении таких незнакомцев, как Иуми, одинаково, и что один тусклый взгляд отшельника был всем, что мог получить смертный.

Отстранённый таким образом от второй и более исчерпывающей встречи с тем, кто пробудил его яростное любопытство, менестрель снова обратился к Мохи за разъяснениями; особенно его интересовала по-египетски тёмная приёмная магната в его воздушном логове.

На что летописец дал ответ, что Понтифик пребывал в темноте потому, что она ему нравилась; то, что он был немногословным правителем, но деятельным, и если бы Иуми разрешили оставаться подольше в его пагоде, то он был бы посвящён во многие странные религиозные таинства. Послышались бы голоса в воздухе, разговаривающие с Хивохити, необъяснимые шумы, исходящие от него, короче говоря, из той темноты пролился бы свет.

– Но кто видел эти вещи, Мохи? – спросил Баббаланья. – Вы знаете?

– Нет.

– Тогда кто?.. Медиа?.. Вы знаете кого-либо?

– Нет, но весь Архипелаг знает это.

– Итак, – воскликнул Баббаланья, – весь Архипелаг Марди, будучи слепым во многих вещах, коллективно созерцает чудеса, которые не видела ни одна пара глаз.

Глава XIV

Тайи получает новости и предзнаменования

Пока мы медленно плыли дальше, нас настигла шлюпка, чьи гребцы, подойдя со стороны Медиа, сказали, что они прибыли от Бораболлы.

Мрачные новости! Смерть моего верного спутника.

Исчезнувший ночью, он следующим ранним утром был обнаружен без признаков жизни в лесу с тремя стрелами в сердце. И три бледных незнакомца исчезли. А быстроходное каноэ исчезло с берега.

Убит из-за меня! Моя душа рыдала. Не успокоились люди Алимы: ещё не удовлетворено было преступное намерение мстителей, которые, несомненно, шли по моему следу.

Но я решил вернуться, и немедленно три каноэ были раз- вёрнуты; и вскоре смерть Ярла полностью сдавила меня, пока не вмешался Медиа:

Мёртвому твоё присутствие жизнь не вернёт.

– И поэтому мы должны, – сказал Баббаланья, – искать живых, а не мёртвых.

Таким образом, они удержали меня, и посыльные Бораболлы отбыли.

Скоро наступил вечер, и в его полутьме возникли три тени – герольды Хотии.

Их шлюпка скользила рядом.

Вначале предстал лист трилистника, затем другой, в форме стрелы.

Иуми сказал:

– Я всё ещё стремлюсь следовать позади мести. Затем были брошены увядшие, бледные нарциссы. Иуми сказал, уточняя:

– Твои надежды погубят всех.

– Не мёртвый, но живущий жизнью ради жизни. Сирены! Я не замечаю вас.

Они бы показали больше цветов, но, подняв паруса, мы их оставили.

Последовал большой разговор. Затем все улеглись отдыхать под навесом. И надолго опустившийся сон устремился за почти неисчислимыми мечтами: так тихо пастух заполоняет все холмы своим стадом.

Глава XV

Мечты

Мечты! Мечты! Золотые мечты: бесконечные и золотые, как цветочные прерии, что простираются вдаль от Рио-Сакраменто, в чьих водах плескалась Даная; прерии как окружающие вечности: опавшие листья жонкилии и моё стадо мечтаний, как стадо буйволов, рассматривающих горизонт и мир вокруг; и среди них я мчусь с моим копьём, успевая поразить одного, прежде чем все они обратятся в бегство.

Мечты! Мечты! Прошедшие и проходящие снова, как Восточные империи в истории; и густая волна скипетров, подобная пикам Брюса в Бэннокберне; и короны, коих столь же много, сколько цветов календулы в июне. И далеко на заднем плане, туманном и синеющем, их влага выпадает из неба, неясно вырисовываются Анды над Андами, вырастающими из Альп; и повсюду вокруг меня бесконечные порывистые океаны, волны Амазонок и Ориноко; волны, как скачущие парфяне, и повсюду разбросанные леса: весь мир – лось, и лес – его рога.

Но далеко на Юге, после моих солнц Сицилии и моих виноградников, находятся линии Антарктического ледового барьера: китайская стена, построенная напротив моря, и её дремлющие матовые башни в серовато-коричневом, мрачном небе. Лежат ли Тартария и Сибирь за её пределами? Смертельны и пустынны эти страны; холодный и дикий океан, бьющийся у основания этого барьера, катясь, замерзает и вспенивается; и с зафрахтованными флотами айсбергов враждующие миры пересекаются орбитами; их длинные льдины выглядят как копья перед броском. В широкой дали плывут дрейфующие льды с замороженными кладбищами скелетов и костей. Белые медведи воют, когда их уносит от своих детёнышей; и жернова островов сокрушают черепа выглядывающих тюленей.

Но ниже меня, на экваторе, бьётся земной пульс, и удары его как у сердца воина; и я пока не знаю, не я ли это сам. И моя душа опускается к глубинам и взлетает до небес и, подобная комете, катится через такие безграничные пространства, что кажется, будто все миры – моя родня, и я призываю их, чтобы они оставались рядом. И, как могучие, большие торговые трёхпалубные суда, тянущие десятки «Арго», я дрожу, задыхаюсь, и напряжён в моём полёте, и охотно отбросил бы все тросы как помеху.

И, словно фрегат, я полон тысячью душ; и, как они, я несусь по ветру, как множество моряков мчится из нижних кубриков, как шахтёры выскакивают из шахт, крича на бегу через мои палубы, хватаясь за противоположные скобы; и сам этот путь и эти большие палубы качаются вокруг их топоров и слышат неистовые крики и противоречивые приказы, отдаваемые во имя спасения славного судна от мели. Мелководья, как туманы, окутывающие белый риф Млечного Пути, о который разбились разрушенные миры, усыпали все свои берега рёбрами и килями судов, подобными Хималеху.

Да, много, много душ находится во мне. В моих тропических штилях, когда моё судно пересекает океан Вечности, они говорят одновременно, все в один голос, оркестром множества французских горнов и рожков, который гремит, затихает и трепещет золотом вопросов и ответов.

Иногда, когда Атлантический и Тихий океаны вот так бушуют вокруг меня, я лежу, растянувшись посреди них: не имея выхода к морю из Средиземноморья, не зная никакого отлива, никакого течения. С другой стороны я разбит в брызгах этих звуков, орлом на краю света, брошенным ввысь на рога бури.

Всё же я снова спускаюсь и описываю концерт.

Как величавую земную возвышенность, старый орган Гомера катит свои широкие валы под лёгкими пенистыми гребнями волн Анакреона и Хафиза; и высоко над моим океаном сладкий Шекспир взлетает, подобно всем жаворонкам весны. Царствуя на моём побережье, как Кнут, смело выступаю я против ударов арфы Оссиана, свитой из полевых цветов, в ко- торой звучит трель моего Валлерса; слепой Мильтон поёт басом для моих Петрарок и Прайорсов, и лавровый венок – моя корона.

Во мне много важных персон отдыхает и приходит в себя. Я составляю список Святому Павлу, обсуждающему сомнения Монтеня; Юлиан Отступник ставит вопросы Августину; и Фома Кемпийский разворачивает свои старые чёрные письма для всеобщего понимания. Зенон бормочет принципы под хриплый крик Демокрита; и хотя смех Демокрита громок и долог и видна насмешка Пиррона, но предугадываются Платон и Проклус и мой советник Верулам; и Заратустра шептал мне прежде, чем я родился. Я иду в мир, который принадлежит